Багруша

Юлия Бекенская

 

 

– Интересно, докину? – Инга взяла камешек.

Мы сидели на мостках и болтали ногами. Баржа стояла на том берегу. По палубе шныряла галка, чем-то похожая на Ингу: такая же шустрая и любопытная.

– Недолет, – сказал я.

Мой камень стукнул о ржавый борт.

– Подумаешь, – она фыркнула. – У тебя руки длиннее. А переплыть слабо?

– Легко, – ответил я.

– Подожди, – она задумалась, – а ты на баржах был? Внутри?

– Ползал как-то. Ничего интересного. Мусор, обломки всякие…

– А эта совсем недавно появилась. Нужно обследовать!

– Сандалии возьми, – проворчал я. – Или босиком по железкам пойдешь? Ничего там нет интересного. Это тебе не Белая Субмарина…

– А мы быстренько. Посмотрим и вернемся, – и она прыгнула в воду.

Воды в Шлиссельбурге – хоть залейся: тут тебе Ладога и Нева, канал и старые, еще петровских времен, шлюзы. С водой обычно и были связаны наши приключения.

Мы сбивали коленки на жестких ладожских берегах. Удочками, внахлест, ловили в Неве уклейку. Гоняли уток, на лодке рассекая гладь шлюзов. Кормили хлебом чаек. Вдоль и поперек изныряли канал.

Зимой катались на санках с откосов, торили по берегу лыжню, а однажды прошли по льду до самой крепости Орешек, к которой летом можно было добраться только на катере. Ох, и влетело нам от родителей!..

Канал переплыть было пустяковым делом.

Мы вышли на берег и вскарабкались по насыпи. Баржа осталась у нас за спиной. А впереди раскинулась Ладога. Массивные, как слоновьи ноги, башни Орешка стерегли невский исток.

Солнце спряталось. Налетел шквал и едва не сбросил нас вниз.

– Пойдем, – сказала Инга озабочено, – как бы дождь не пошел.

По деревянным сходням мы влезли на баржу.

В Ингу словно дух Веселого Роджера вселился, так она принялась орать и носиться.

– Вон туда песок загружают, да? А эта лестница для чего?

– Трап, а не лестница, – поправил я, – ведет в рубку.

– Свистать всех наверх! – завопила она, – по бим-бом брамселям!

– Раскомандовалась, – проворчал я. – Женщина на корабле – плохая примета. Вон как погода испортилась.

Слышно было, как шумит за насыпью озеро. Сейчас ему больше подходило старое грозное имя – Нево.

– А почему рубка сзади, а не спереди? – не унималась Инга.

– Не «сзади» а на корме. И не спереди, а на носу!

– А на твоем носу – сажа, – парировала она.

Мы полезли наверх. Трап проржавел, и руки моментально стали оранжевыми. Дверь в рубку оказалась запертой. А так хотелось крутануть штурвал!

– Можно, конечно, стекло разбить, – предложил я.

– Тебе лишь бы ломать!– вскинулась Инга. – Лучше внизу посмотрим.

– Давай, – я пожал плечами. – Поищем машинное отделение.

Тучи сгустились. Упали первые тяжелые капли. Молния вспыхнула прямо над головами, одновременно грохнул раскат.

Инга завизжала. Все-таки она была нормальной девчонкой.

Летняя гроза зачернила небо, прорезала всполохами зеленоватых зарниц. Над головой громыхало, будто в железные тазы стучал дубиной циклоп.

– Вспышка слева, – крикнул я, глядя на молнию.

– Вспышка справа, – подхватила Инга.

Гроза бушевала прямо над нами. Дождь был ледяным. Мы заметались в поисках укрытия. Я увидел железную дверь.

– Поднажали, – я вцепился в рычаг. Инга бросилась помогать.

– И – рраз, и – два!..  – дверь подалась, и мы ввалились внутрь.

– И – три, – закончил я.

Клац! Дверь захлопнулась.

Мы оказались в полной темноте. Шум остался снаружи. Мы навалились и толкали изо всех сил – уже в обратную сторону.

– Заклинило, – я стукнул дверь кулаком.

– Что же делать? – спросила Инга.

– Сейчас все равно наружу не сунуться. Подождем, пока ветер утихнет. Нужна палка… или железка, – я шарил в темноте, надеясь наткнуться на что-то подходящее.

Дренннь!.. раздался звук, будто рядом лопнула струна от гитары.

– Ой! – пискнула Инга, – Миша, что это?

– Не знаю, – я замер, где стоял.

– А вдруг веревка оборвалась, которой эта посудина к берегу привязана?

– Не веревка, а швартовый. Даже если так, куда нам отсюда деться? Поболтаемся по каналу туда-сюда. А вот если наводнение! – размечтался я. – Вода в Ладоге на десять метров вверх – раз! Через насыпь хлынула – два! Мы в открытом море… то есть, озере – три! В рубке стекло разбить, и к штурвалу…

– Ага, – сказала Инга. – Баржа-то старая. Может у нее в полу, то есть в трюме, дырка. То есть течь. И мы дружно идем на дно.

– Трусиха!

Ничто так не успокаивает нервы, как дрожащая от страха девчонка.

– Сам ты!.. – она обиделась.

– Ладно, не дуйся, – я сел рядом с ней на пол. – А звук этот… дед говорит, что на старых судах можно услышать скрипы, треск... умирает корабль, такое дело.

Ветер ватным кулаком бухал в дверь. Грохотало по-прежнему, только молний было не видно – нас обволакивала чернильная тьма.

– Он много рассказывал. Знаешь, что раньше делали с ненужными кораблями? Их жгли. Дед во Владивостоке видел: со списанного корабля снимали такелаж, уносили все ценное. А потом, чтоб не разбирать переборки, отводили корабль подальше, обливали соляркой и поджигали. Это, говорит, было легче, чем разбирать. Представляешь? Море, а в нем корабль горит. Сутки, другие. Тоскливое зрелище. А когда все внутри сгорает, его тащат к причалу и режут на металлолом.

–  Вот гады, – отозвалась Инга. – Он им служил, а его – на костер. Жалко.

Гулкий звук донесся из-за двери. Мы вслушивались. Жуткая картина пронеслась в голове: горящий корабль на рейде, пламя жадно лижет переборки, а удивленные волны стараются его потушить. Из огня выходят души погибших матросов. Сгорает их дом, они ищут новый приют. Бьет рында – судовой колокол, созывая их … на старую баржу!

Я покрылся холодным потом.

Что-то дробно застучало – словно за стенкой клевала зерно стая птиц с железными клювами.

– А если к нам молния залетит? – спросила Инга. – Шаровые в форточку могут пройти и горстку пепла от человека оставить.

Не взаправду спросила – я чувствовал. Поэтому ответил, как положено:

– Дура, – сказал я, – Если б тут была форточка, мы бы из нее уже вылезли. Куда прикажешь влетать? Все герметично.

– Сам дурак, – возмутилась она.

Герметично. Мне показалось вдруг, что стены придвинулись ближе. И потолок…

– А помнишь? Маятник и… что-то там? У Эдгара По. Читала? – я старался говорить небрежно, хотя было не по себе.

– Ага, – ответила Инга. – Жуть! Сижу это я вечером с книжкой, одна. А брат как подойдет сзади и скажет: «Они идут за тобой». Я думала, умру на месте!

– А меня отец пугал: как-то я, маленький, показал на щиток с нарисованной молнией, и спросил, что там? А он ответил: электрический человек внутри сидит. Если открыть, вылезет. До кого дотронется – током убьет.

– А Белая Дама? Еще с садика, помнишь: про то, как руки из окон растут и тебя душат. А в темноте я представляла, как из-под кровати выползают ножницы, чтоб отрезать мне ноги.

Послышалось гулкое «ух», словно в дверь с размаху врезалось что-то мягкое и тяжелое. Оно било крыльями и искало щель.

Мне показалось, что это они: Белая дама и Обезьяна с улицы Морг, Электрический человек и Нечто с Ножницами. Как не прогонял я их мысленно, они выходили и вставали рядами: Угомон и Осторожно-злая Собака, огромный, с ростральную колонну, стоматолог и Элла Людвиговна, которая обидно била по подбородку, если я плохо говорил «the». Их было много, а меня так мало... Я чувствовал, как приближается их король, Самый Главный Кошмар Кошмарыч. Его звали «Вдруг». Вдруг я испугаюсь? Вдруг разревусь? Вдруг не найду выход?

Темнота стала густой и жирной. Мне показалось, что когда я выйду, буду липкий и скользкий, словно после лужи мазута.

– А я позавчера, – сказала Инга, – смотрела подводную одиссею Кусто. На глубине тоже очень темно. А не страшно. И люди, когда плывут, будто летят.

–  А я его книжку читал. «В мире безмолвия». Помнишь, как он амфору тысячелетнюю распечатал и попробовал, что внутри? – спросил я.

–  Я б не рискнула, – ответила Инга.

–  А прикинь, открывает он, а там джинн: чего, мол, изволите?

– А Кусто ему и говорит: ничего мне не надо, только горючего двенадцать баков да новый генератор…

–  И батискаф покрепче, чтоб в Марианскую впадину нырнуть, – захохотал я.

–  А у джинна инфаркт: тысячу лет сидел, репетировал, дворцы строил…

– Ага, лакомые блюда изобретал: вдруг новый хозяин захочет?..

– Или яды, чтоб травить его врагов, – подхватила Инга.

– А тут Кусто такой: дизель-генератор мне – раз, батискаф новый – два…

–  …и чтобы того, кто синего кита хоть пальцем тронет, навсегда разбил паралич…

– Нет, эта… кессонная болезнь!

Мы смеялись, как сумасшедшие. Стучали себя по коленкам, хихикали и утирали слезы. Тьма съежилась и притихла. Попятилась Осторожно-злая Собака, скуксился Электрический человек, вредная англичанка села править чью-то тетрадь.

В темноте поплыли пучеглазые рыбы. Веселые люди в аквалангах махали нам: все нормально, ребята! Улыбался с борта «Калипсо» Кусто. Не дрейфить, говорил он нам по-французски, но мы понимали и отвечали: уи, монсеньор. Уи.

Я поднялся. За мной были матросы всех кораблей, синий кит и даже незадачливый джинн. А те, из темноты, отступили. Я чувствовал себя ростом до потолка.

Вытянув руки, я пошел вдоль стен. Запнулся о какую-то штуку. На ощупь она была как лыжа, только тяжелая.

 Ржавчина царапала руки. Мы подперли этой лыжей дверь снизу. Я со всей силы налег на рычаг, а Инга толкала руками. Не с первого раза, но получилось. Дверь открылась!

Мы выбрались на палубу. Гроза кончилась. Похолодало, будто пока нас не было, в мире прошла метель. Нежданное солнце в прорехах туч высвечивало воду зеленым.

–  Смотри, – сказал я. –  Вот что стучало.

В ладони лежали градины. Инга хлопнула меня по руке, и они просыпались.

–  Ты что?! – воскликнул я.

–  Больше не смей называть меня дурой! – она развернулась и пошла прочь.

–  Женщины… – я пожал плечами, как иногда делал папа. И прыгнул с баржи в канал. Солдатиком.

Мы возвращались, взрезая саженками неожиданно теплую воду. Баржа осталась за нашими спинами. 

Фото Юлии Бекенской.